С одной стороны, это нелепо и несправедливо, с другой — закономерно и объяснимо. Объяснимо как творчеством композитора, основанном на импровизации, так и самой его личностью.

Биографию Олега Каравайчука где-нибудь в Голливуде положили бы в основу байопика — настолько благодатный материал предоставляет она сценаристу, пишут "Ведомости". Сын скрипача (которого арестовали, когда Олегу было два года) с самого раннего детства писал музыку — и однажды даже играл в присутствии Сталина. Потом вундеркинд стал блестящим профессионалом, автором саундтреков к 200 фильмам, многие из которых снимали лучшие режиссеры российского кино от Фридриха Эрмлера и Иосифа Хейфица до Ильи Авербаха и Киры Муратовой. И одновременно — создателем собственного музыкального мира, вход куда получают немногие допущенные-посвященные во время его редких концертов то в Эрмитаже, то в музее-квартире художника Бродского, то в Петропавловской крепости. В этих концертах он играет свои камерные сочинения — очень разные, но всегда узнаваемые по общей интонации напряженного драматизма, согретого, как выразился Пушкин, печалию.

Насквозь кинематографичен и его облик. Его повадка напоминает Хармса, ходившего по улицам, перевязав лоб бархоткой, и от руки вписавшего в паспорт псевдоним. То же и Каравайчук, который пишет на обоях вместо нотной бумаги, играет практически лежа на стуле, к тому же иногда во время игры заматывает голову наволочкой. Впрочем, сам Олег Николаевич удивляется, когда его находят эксцентричным.

— Я не эксцентричен абсолютно. Просто я непрерывно сочиняю. Естественно, на улице я кажусь немножко странным, у меня милиционеры при советской власти непрерывно спрашивали документы. А я попросту в этот момент работаю. Но поскольку люди постепенно стандартизировались, то сейчас любой человек, у которого есть хоть капля живой крови, будет казаться эксцентричным. Вот и про обои. Я очень быстро сочиняю, поэтому тонкие расстояния между нотными линейками годны для меня только при переписке. Но и Чайковский линеил, и Бетховен, и Шуберт — все сами линеили. Они писали в больших записных книжках из хорошей бумаги. И там у них очень широкие линейки. А я линею на обоях, потому что это дешевле — а то бы на ватманской бумаге писал. И наволочка. Я легко играю, я виртуоз — сверх, а непринужденность игры принимается людьми за высшую артистичность. Но я абсолютно безартистичен! Поэтому я надеваю на себя наволочку, чтобы внешний артистизм не соединяли с моей музыкой. Если у меня при этом будет открытое лицо, они мою мелодию по-другому воспримут. А мне важно, чтобы человек воспринимал не артиста, с гениальным артистизмом играющего гениально артистическую музыку, а чистые ноты.

— Диск называется “Вальсы и антракты”. Музыкальный термин “антракт” означает вступление к акту, театральный — перерыв между актами. Ваши антракты — вступление к чему или перерыв в чем?

— Это такие дуракаваляния. Сначала я сочиняю то, что мне кажется очень хорошим, а после этого как бы разряжаюсь. На диске нет моей музыки, на нем мои как бы антракты от музыки, эти мои разрядки. Я пишу сразу, не отрывая руки, как бы сбрасываю с себя музыку, будто бы она мне лишняя, я ее не люблю.

— То есть она в вас накапливается?

— Нет. Просто все остальное на земле мне скучно, вот я и пишу нотки. Нотки — это все-таки дело чистое.

— Какое у вас ощущение от компьютера, с которым вам пришлось столкнуться во время работы над диском?

Получайте музыкальные новости первыми в Telegram!

— Моя музыка в цифры не влезает. Потом, конечно, компьютеры усовершенствуют. Может быть, через какие-то живые организмы, потому что в живых организмах куда более точные вещи, чем цифры. И чем ниже организм, тем более он точен и совершенен. И более божествен. Какой-то червяк куда мудрее любого человека. А моя игра — она нерукотворная. Я сочиняю в железной форме, совершенно о ней не думая, — значит, за меня работают какие-то очень точные вещи. Я сам дивлюсь, как это получается. И Рихтер когда-то удивлялся. Он меня заставлял играть очень долго, говорил, что меня можно с постели снять или из гроба вытащить, все равно хуже я не заиграю. Я когда-то импровизировал в гостинице “Европейская”, в 23-м номере, а Рихтер лучшие места запомнил — у него прекрасная память была — и где-то повторил. Я обалдел. Меня тогда в консерватории поносили, что я ломаю форму. А я не ломаю, наоборот, я ее восстанавливаю. Но она другая. Не разумная. Компьютер, сволочь, научился и все сделает по уму. А у нас все делается не по уму. И поэтому компьютер для музыки непригоден. Особенно для классики. Для модерна он подходит, потому что это сделано по уму. И для авангардной музыки. Потому что это продуманная система, когда руководящей делается техника. А человек сочиняет не думанием — он огениаливает то, что усваивает.

— Как вы относитесь к идее “Доктора Фаустуса” Томаса Манна: художник за возможность реализации своего гения платит отказом от земного счастья?

— Я начал читать и плюнул. Потому что это продукт современности. Я ненавижу этих средних интеллигентов! Томас Манн — он гениальный, наверно, но он не врожденно гениальный. Он ковырял-ковырял свои язвы в разных местах, потом, глядишь, это его обогатило. Так же и Фаустус. Боль тоже развивает гений. Попади несколько раз в клиническую смерть — и будешь гением. Правильно, будешь чище. Но это чистота, полученная путем патологии. А чистота должна быть врожденной. А тот, который сделал себе чистоту, — всегда на грани того, что опачкается. Что такое грязь? Это укороченность. Короткий путь. Что в России происходит? Укороченный путь, ничего больше. Сейчас у нас история довольно скучная, и я себя все время чувствую в очень сером состоянии.

— А какой путь нормальный, неукороченный?

— О, это Суворов чувствовал. Суворов — это гений. Суворов побеждал не силой, не натиском, не давлением, а стратегической молниеносностью. Это очень близко к музыке. В момент импровизации ты в своем роде Суворов. Суворов не укорачивал, он воевал длинным путем — но длинный путь, наоборот, оказывался сверхкоротким. Можно идти длинным путем, а прийти в тысячу раз быстрее.

— Вы считаете, такая стратегия применима в масштабах всей страны?

— Опять вы мыслите по цифре. Врожденный стратег поменяет свою мысль “не в масштабе” на другую. Величайшая суть гения в том, что он каждую неделю абсолютно обновленный. Он себя никогда не повторяет. Потому что повторить себя невозможно — теряешь молниеносность. Молниеносность решает всё, а при повторении она уже увядшая.

— Вам легко работать на заказ?

— Если заказчик мне доверяет, я могу ему работать. Но если заказчик начинает меня учить, как мне сочинять, то, конечно, мы с ним расходимся.

Художественная бескомпромиссность Каравайчука непротиворечиво соединяется в нем с профессиональной гибкостью, позволившей ему работать для кино в огромном диапазоне — от пышных позднесталинских “Двух капитанов” до “Сна белых княжон”, документального фильма Николая Обуховича про Николая II (эту музыку, кстати, многократно передавали по радио и ТВ в день захоронения останков царской семьи). Объем сделанного Каравайчуком огромен, но беспорядочно разрознен. Диск “Вальсы и антракты” — первая попытка закрепить творчество Каравайчука в конвенциональном формате. Кроме того, композитор сделал еще одну уступку “цифре” — силами тех же доброхотов, что пекутся о нем и на собственные средства выпустили диск, появился и сайт www.karavaichuk.ru. Лиха беда начало. Но сам Каравайчук никаких усилий по продвижению своих сочинений предпринимать не способен. Наоборот, публика его концертов до последнего мгновения не уверена, что он внезапно не откажется играть — как много раз бывало. Сам музыкант говорит так: “Я ни о чем не мечтаю. Я понимаю, что я не сюда пришел, не сюда родился”.