— Но бывает, что находитесь между ангелом и бесом?

— Ну, бывают какие-то дурные мысли…

— Да не бывает у вас никогда! — перебивает Резника его продюсер Ирина.

— Поверьте женщине, она лучше знает.

— Пожалуй, — соглашается Илья Рахмиэлевич. — Во мне очень много добра, к сожалению, это вредит мне. Добра, доверчивости и очарованности. Когда очаровываешься человеком, начинаешь его любить, доверять свои тайны. А потом он тебя предает. Это просто человек — а об исполнителях и говорить нечего.

— Вас часто в жизни предавали?

 — Ну, это не предательство, я думаю, это сущность актерская, двуликость такая. Когда ты им нужен, когда им песни пишешь… За исключением Аллы, со всеми остальными исполнителями одна и та же история. Когда ты им пишешь — они тебя любят, они тебя расцеловывают, они тебе звонят, интересуются твоим здоровьем. Как только получают материал — они все забывают, они говорят: это моя песня… Ну, творческие люди: влюбчивые, ревнивые…

— На них обижаться грех? Как дети малые?

— По-моему, да. Я-то обидчивый, конечно. Но надо понимать этих людей, особенно певиц. И сейчас обид уже нет. Сейчас меня нельзя ранить, адаптировался уже…

— Илья Рахмиэлевич, я одну фразу только брошу, — вновь несогласна с Резником Ирина. — Почему нельзя? Ранило же интервью Танича…

— А-а! Да-да, согласен. Последняя неприятность была — это когда из Лос-Анджелеса мне прислали русскоязычную газету “Пятница”. Где было интервью с Михаилом Таничем и где он говорил: ну, Пугачева пела его песни только потому, что он носил ее фотографию в кармане, всем показывал. А когда спросили, кто лучшие поэты в России, он ответил: Рождественский, Шаферан и я. А всякие там резники — это третий эшелон.

— Обидно?

— Не то чтобы… Казалось бы, мудрый человек… Но это сидит в авторах, которые, может быть, переоценивают себя, может, считают, что они самые выдающиеся. Я-то, мол, написал: “Я куплю тебе дом”. А какой-то там Резник — ну что это?..

— Какой в гневе? — смеясь, переспрашивает юбиляр. — Ой, не знаю, со мной это так редко случалось. Видите, сломан мизинец у меня? Лет 20 назад дело было. В сберкассе здоровый мужик полез без очереди — а там ведь бабушки в основном, пенсионерки. Стал материться — грубо, мерзко так. И хоть он был в три раза шире меня, но я просто как тигр разъяренный бросился на него и дал ему в затылок… Этот мужик, как ни странно, — может, под влиянием моей этой бешеной энергетики — ретировался. Но когда я остыл, когда заплатил уже, честно говоря, подумал: вот сейчас выйду из сберкассы — он мне дубиной по башке даст. Резко открыл дверь. Но его там уже не оказалось. А еще?.. Нет, пожалуй, больше и не было.

— Вас не раздражает, когда называют не поэтом, а песенником?

— Нет, но песенник — это лишь частица моей работы. У меня около 15 детских книг, у меня “Квадрат четверостиший”, сейчас “Молитвы” вышли. Почему песенник-то? Это, знаете, как драматургу сказать, что он автор диалогов.

— А вы смотрели фильм “Попса”?

— Смотрел.

— Там явная, мне кажется, на вас пародия проскальзывает в исполнении Шиловского.

— Да, и я думаю, что это гнусная пародия. Просто гнусная. Какой-то сусальный поэт-песенник, халтурщик. Который стихи не умеет писать. Героиня, помните, спрашивает его: “А вы стихи пробовали писать?” Мой ответ такой. Во-первых, что Резник стал прообразом, сказал Гарнизов, который писал музыку к фильму. И с которым я сейчас не работаю. А во-вторых, автор сценария и режиссер — поэтесса. Ну это понятно?.. Якобы я на их поле работаю. А они пишут великую поэзию и великий фильм “Попса” сняли. Где сделали пародию на Пугачеву и на Резника. Ну что делать? Ну пускай радуются…

— Так ответьте, влепите им по полной! Или срывов себе не позволяете?

— Нет, пожалуй. Мои эмоции у меня внутри. В молодости очень много у меня препон было, когда отовсюду вычеркивали, на радио не пускали, на телевидение, потому что я был не член Союза. Но как-то все в себе держишь…

— Так это вредно даже, самоедство какое-то.

— Переживания мои выливались на белый лист бумаги. И это даже помогало писать мне приличные стихи…

— Самое счастливое время? Конечно, это наше золотое трио, как его называют: Алла, Раймонд и я. Вот эти пять-шесть лет активной работы, активной радости, куража, приколов, импровизаций. Поездок по маршруту Ленинград—Москва—Рига, посиделок наших...

— Как ваш любовный треугольник нарисовался?

— С Раймондом нас Люда Дубовцева свела, редактор “Маяка”. Сначала мы написали для Сонечки Ротару песню “Где ты, любовь”. Потом для Ибрагимова, для ансамбля “Иолика”, для разных коллективов… А как-то та же Люда прислала Алле кассету с песней Паулса “Два стрижа”. Мы в то время были на гастролях в Омске, после концерта мне Алла говорит: “Илюш, давай послушаем, тут Люда прислала песню Паулса, хочет, чтобы я спела”. Звучит эта песня: “Помнишь наш дом в два этажа…” — замечательные стихи Андрея Вознесенского, Ольга Пиракс поет. Алла спрашивает: “Ну как?” Я говорю: “Ну, Ольга Пиракс поет, ну чего ты будешь перебегать ей дорогу?” Она подумала: “Да-да, ты прав, Илюшка, прав”. И дальше слушаем — на той же кассете звучит какая-то фортепьянная пьеска… “Вот!” — говорю. “Вот! — вторит мне Алла. — Давай для маэстро чего-нибудь напишем”. “Давай! — меня взял азарт. — Песня так и будет называться: “Маэстро”. Ушел в свой номер. И где-то в семь утра под дверь Алле подсунул текст…

А вот как родились два рояля — тоже интересно. В 80-м году поехали с Аллой в Баку на гастроли. Нас замечательно, по-доброму и очень гостеприимно встретил Муслим Магомаев. После концерта мы у Муслима собрались, стали музицировать, баловались там. “Мусик, — Алла говорит, — посмотри, какую мы с Илюшкой песню написали”. Села за рояль, стала играть: “Как тревожен этот путь. Не уснуть мне, не уснуть…” Муслим подсел рядом, они в четыре руки играют… А в то время Муслим уже перестал активно работать на эстраде, все реже стал появляться. Я Аллу завел за портьеру: “Давай, — говорю, — с Мусиком сыграете в четыре руки: красный рояль, белый рояль. Поможешь ему возродиться — споете дуэтом “Тревожный путь”. “Да, — говорит, — гениально!”. Но потом я уехал в Ленинград, Алла — в Москву. Муслим остался “Фигаро” свое петь в оперном театре. И когда возникла песня “Маэстро”, идею, которую готовили для Муслима, мы отдали Раймонду.

— Про посиделки легендарные расскажите.

— Ну, например: приезжает ко мне Алла… А у меня в ту пору трудная семейная ситуация была. И вот Алла с Болдиным приезжают — в пургу, на каком-то “Мерседесе” старом. И понимают, что ну плохо мне. “Тебе надо в Москву, — говорят, — ты там очень нужен, поехали”. Вынимают меня из этой ситуации, мы втроем едем в Москву. Приезжаем — чего-то опять заскучали. И вдруг: “Поехали к Паулсу!”. И мы — можете себе представить: дорога эта, тысяча километров на машине, — едем в Ригу. Ну а там, конечно, угри, финская баня, музыка. Кайф!..

Или как мы летку-енку с Паулсом танцевали! Алла не хотела петь “Эй вы там, наверху”, у нее затык был. И таким образом мы Аллу заводили…

Была еще история с песней “Когда я уйду”. Я уезжал в Ленинград. Решил с Аллой попрощаться, поехал в Театр эстрады, где у нее проходил концерт. И в такси, пока ехал, написал стихи “Когда я уйду далеко-далеко…” Принес их ей в гримуборную: “Аллочка, вот тебе стихи, я сейчас написал. У меня “Красная стрела” через час…” — “Интересно, что ты написал”. Посмотрела. И вдруг вскакивает на стул. “Ребята! Слушайте, что Илюшка написал: “Когда я уйду. Далеко-далеко! Не мучаясь? И не тревожась? — с такой вот интонацией. — Быть может, вздохнет кто-то очень легко и кто-то заплачет тревожась, быть может…” То есть так ерничать начала над стихами. Я, с комком в горле, хлопнул дверью, уехал в Ленинград, на родину… На следующий день звонит: “Илюшка, ты знаешь, а я тут музыку написала”…

Или вот — недавно только вспоминали. В Латвии есть полуостров такой, где пограничная застава. Раймонд говорит: там хорошая баня, я вас повезу. Два “газика” за нами приехали. Едем мы по пыльной дороге, и конца ей не видно: песок хрустит уж на зубах, мы едем, едем, едем. Уже материться начинаем — километров сто, наверное, проехали. Там, правда, нас ждали пограничники, они выстроились так, что из фигур получилось слово “АЛЛА”. Ну помылись мы, чистые стали. А потом той же дорогой пыльной поехали назад. И опять песок в зубах, и опять матерок… Когда вспоминали, Раймонд смущался…

— Можете Пугачеву назвать своим другом?

— Даже не друг, я бы сказал — сестра. А она меня братом зовет… Да, размолвки были у нас, обиды какие-то. Она не пришла на мой юбилей. Болела на самом деле, но, казалось бы, и могла прийти. Я обиделся… Но это все в прошлом. И я, и Алла — мы очень ценим нашу дружбу.

— Нет, я не мог бы быть таким, знаете, кабинетным поэтом. Кабинетные — это те, кто редко моется. А я часто моюсь и меняю рубашки. Поэтому и на сцену можно выйти.

— Так любите быть в центре внимания?

— А кто не любит? Есть люди, которые пишут для себя, да? Вот они говорят: я пишу для себя, мне ничего не надо… Ну для себя ты пишешь стихи — так и слушай их сам, не говори нам об этом. Мы даже знать ничего не должны: читай их в туалете, в ванной. Или написал и сжег. Написал, почитал на ночь. И все! Чего ж ты ходишь по редакциям? Чего ж на радио ходишь? Если для себя пишешь…

— А для вас важно, чтобы услышали, увидели?

— Увидели — не обязательно. Услышали — да, конечно.

— У вас сложился имидж импозантного такого мужчины, светского льва. Со стороны посмотришь: величественная стать, подбородок кверху…

— Не-е-ет, это потому что у меня форма груди такая, строение. Один — сутулый, он скромный такой. А я… Нет, не потому что я плюю на всех с высоты. Наоборот, я очень застенчивый долго был.

— Серьезно? А многие думают: Резник самовлюбленный.

— Да пусть думают, это их личное дело…

— Да-да, говорят: вы недоступный, вы где-то там… — улыбается продюсер Ирина. — У многих такое ощущение. А на самом деле он трогательный такой, ранимый…

— Не надо так говорить “трогательный”, “не трогательный” — какой есть. — Резник сказал как отрезал.

— А потом, он человек открытый… — настаивает Ира.

— Ну да, а чего скрывать: читайте, завидуйте, я гражданин… Поэтому, ну что делать? Внешность обманчива.

— Вы одеваетесь всегда блестяще, сами сказали про рубашки…

— Но вы заметили, что костюм все время один и тот же?

— Неправда! — возмущается Ирина.

Улыбкой Илья Рахмиэлевич сознается в невинном обмане.

— Вообще, я считаю, что поэт, актер должен хорошо одеваться, элегантно…

— Ну да, сразу вспоминаются поэты Серебряного века…

— Северянин, Хлебников, да?

—…И вы среди них: в каком-нибудь ярком камзоле, с тросточкой в руках. А что, вам бы пошло.

— Да, и Маяковский ходил в желтой кофте. А смотрите, как Евтушенко одевается. Всегда в кепочке, у него цветастый пиджак, рубахи какие-то цветные, длинные. Латинская Америка, да?.. У меня, кстати, история с Евтушенко любопытная. У Аллы были феноменальные концерты в Театре эстрады, она пела 18 песен на мои стихи. И еще — на стихи Мандельштама, Беллы Ахмадулиной и Евтушенко. Евтушенко пришел на один из концертов. И был настолько растроган песней “Старинные часы”, что обнял меня, поцеловал, поздравил… Со следующего дня он перестал со мной здороваться. И второй раз поздоровался только через 26 лет, когда мы были на открытии плиты Караченцова. Я читал свое посвящение, он — свое. Но Чурикова сказала, что у меня круче…

— Это как раз совпало с президентством Владимира Владимировича, написано в 2000-м…

— Патриотизм — это сейчас модно. Но патриотизм ведь и “последнее прибежище негодяев”, помните?

— А я не говорю, что я патриот, я говорю, что люблю свою родину. Это я понял, когда в Америку уезжал, и сейчас не могу больше семи-восьми дней в отъезде находиться. Мне уже скучно, уже и Париж не радует, и Лос-Анджелес… Но просто дело в том, что у меня очень много друзей-военных. И эти люди, я считаю, — настоящие. Особенно это становится понятно, когда после тусовки с ними встречаешься. Они говорят то, что думают, они совершают поступки, за которые их можно уважать, они под огнем были. И поэтому для армии очень много написано у меня. Когда песню “Рабочие войны” послушала Пахмутова, она сказала, что по силе воздействия она вторая после “Священной войны”. А “Служить России” вообще стала гимном армии, во всех частях ее поют.

Шесть раз уже в Кремле мы провели концерты “Служить России”. И что тут конъюнктурного, если собираем шесть тысяч детей со всей страны, они получают подарки — я каждому дарю свою новую книгу, новый диск. Они надолго запоминают нашу встречу, и замечательно. И патриарх отметил это, и Владимир Владимирович письмо нам написал. В поддержку и с благодарностью…

— Зачем вам это? Для себя делаете, для детей? Или, может, думаете, там зачтется?

— Зачем там?! Что зачтется? Нужно сейчас, нужно потому, что ты общаешься с людьми, потому что они говорят тебе “спасибо”. Потому что встречает тебя какой-нибудь шофер или грузчик вот с такими руками, жмет твою интеллигентную руку, говорит: “Спасибо тебе” — и идет дальше. Ну а почему я для детей писал? Той же “Домисольке” — тридцать песен бесплатно. Это что, конъюнктура? Или два года мы проводим Всероссийский конкурс моих песен “Маленькая страна”: оплачиваем детям дорогу, кормим их три раза в день. Премии у меня первые — по полторы тысячи долларов…

— Просто сейчас время такое: мы делаем только то, что нам выгодно.

— Нет, я получаю удовольствие от этих акций, от этих встреч…

— Значит, все-таки для себя?

— И для себя, и для них. Ну если звонят дети и говорят: Илья Рахмиэлевич, мы будем в детском “Евровидении” участвовать, напишите песню. Я звоню Жене Ширяеву, пишу “Баронесса Макинтош”. Что, я за это деньги получу, что ли? Или могу им отказать? Я не могу, это мои дети…

— А можете сказать, сколько стоит ваша песня?

— Ну нет! Если подумать: какое значение они сыграли в жизни наших певцов, то эти песни приобретены за бесценок. Хотя они сами по себе бесценны — те, которые живут по 20, 30 лет. А какая сумма, если вас интересует?.. Могу сказать, что это не Фадеев, который сто тысяч берет за песню, это не Дробыш, который берет пятьдесят. И даже не Любаша и не Дубцова, которые берут по пятнадцать. Даже не это… Вообще, о деньгах мне всегда неловко говорить. И поэтому многие песни дарятся просто — Тамаре Гвердцители, Антону Макарскому…

— Пугачевой в свое время дарили песни?

— Конечно. Но у нас другие взаимоотношения. С Аллой о деньгах говорить… Вообще, это счастье, что она поет мои песни. Ей за это еще доплачивать надо.

— Какое время из моей жизни мне хотелось бы остановить?.. — поэт задумался. — Не детство и не юность… Я вам скажу, даже сейчас, даже в моем возрасте — мне очень нравится. Мне нравится, что у меня много друзей, что есть свой зритель, свой слушатель. Есть уважение…

— То есть остановились бы и на 70?

— Да. Я плаваю по километру, работаю очень много, без работы мне скучно. Простой пример. Сейчас юбилей у меня. Надо было 150 карточек гостям раздать: ну кто где сидит — и так далее. Я смотрю: на обороте пустое место. Так я написал каждому по четверостишию. Я не могу, чтобы было пустое место.

— Вы ведь вообще быстро пишете?

— Или никак. Корпения, потения нету.

— Поэты разве не выходят из формы? Про режиссеров некоторых — знаменитых, возрастных — думаешь: лучше бы и не снимали.

— Наверное, я человек второй половины жизни. Некоторые выговариваются до тридцати — когда проходит лирическая юношеская романтика. А я… А я чувствую себя молодым и в 70. Думаю, даже лучше стал писать. Последние две книги тому, как мне кажется, подтверждение.
— А значит:

— Я оптимист. Я не люблю людей, которые во всем ищут негатив: это плохо и это… Если в навозной куче копаться, можно найти много дурного. А я стараюсь обращать свой взор к лучшему…

Как написал Сергей Михалков: есть поэты-песенники, которые являются поэтами и без музыки. И назвал Окуджаву, Высоцкого и меня… А Игорь Минутко в своей книге написал, что если песню сравнить с птицей, то у нее два крыла. И черное крыло — это Высоцкий, а белое — Резник. Так что я белый. Белый-белый… С красным галстуком.