Для него не существует дутых авторитетов. Он может заклеймить позором знаменитого коллегу, назвать самые нелицеприятные вещи своими именами. Он позволяет себе ставить на место Пугачеву, Жванецкого, Михалкова. Его имя говорит само за себя. Он — Иосиф Кобзон.

Иосиф Кобзон — звучит гордо. Но легко ли быть Кобзоном? Это вряд ли.

70 лет — кому придет в голову делать скидки на возраст

Получайте музыкальные новости первыми в Telegram!

Голос его — монолит. Без царапин и трещин. Слово — как удар молотом: сказал — припечатал, колебания излишни. Поступки — все под микроскопом, а значит — только образец. Он не может прогибаться под изменчивый мир, не имеет права на маленькие человеческие слабости.

70 лет — кому придет в голову делать скидки на возраст. Обязан быть на высоте. Всегда и везде. Иначе какой же это Кобзон? Сам воздвиг себе памятник нерукотворный.

— Иосиф Давыдович, десять лет назад, в канун своего 60-летия, вы объявили, что уходите со сцены. Перед 70-летием никаких громких заявлений не готовите?

— Нет. Во-первых, после главного концерта в Кремле ничего же не заканчивается, - отвечает Иосиф Давыдовыч "МК". - Я еще должен отработать пять выступлений в Китае, у меня пять больших концертов в странах Средней Азии, четыре — в Израиле и шесть — в республиках Северного Кавказа.

— Тогда, после вашего заявления, даже анекдот переиначили: Кобзон прощается-прощается, но не уходит…

— Да, как еврей: англичане уходят не прощаясь, а евреи прощаются, но не уходят… Понимаете, я знал, что люблю свою профессию. Знал, что ей предан до конца. Я знал, как преподаватель, как профессор, что эстрада — это не только искусство профессиональное, это еще и искусство, которое требует визуального отражения.

Конечно, я видел в своей жизни артистов за 60 — таких, как Утесов, Миров, Шульженко. Но это уникальные все же явления, к коим я себя не причислял, без всякого кокетства сейчас говорю. Поэтому думал: ну хватит уже, 60 лет. Тем более что дети выросли, внучек еще не было. Я считал: пора немножко пожить для себя. А потом получилось так, что один композитор звонит: “Споешь пару песен в моем концерте?” — “Конечно, спою”. Другой: “Иосиф Давыдович, выступишь на моем бенефисе?” И я понял: я не могу без этой наркоты существовать. Вы знаете, я никогда не напеваюсь на концертах, мне нужна публика, аудитория, мне нужно общение живое, энергетика...

— Как не догнать бегущего бизона, так не унять поющего Кобзона, — помните, гуляла и такая шутка.

— Можно шутить сколько угодно по этому поводу, но я не напеваюсь. Не напеваюсь никогда, мне всегда мало. Мне всегда жалко моих слушателей, которые не выдерживают этих марафонов песенных. Меня каждый раз спрашивают: ну как же так, концерт шел четыре часа, неужели есть еще желание и силы? Я говорю: да Господи, были бы только у вас силы, прошел бы еще раз этот марафон до конца — а на свое 60-летие я пел с шести вечера до половины седьмого утра. Но не выдерживает публика бедненькая.

— А вы не обижаетесь на все эти шуточки типа “бегущего бизона”?

— Нет. Ни на анекдоты, ни на шутки, ни на пародии я не обижаюсь. Ну, во-первых, не самообольщаясь, могу сказать, что о людях, которые не привлекают общественного внимания, не слагают анекдотов и не пародируют их. Всех больших артистов пародировали: Райкина, Зыкину, Утесова — всех.

— Я выписал из Интернета анекдоты про вас, может, вам будет интересно. Первый вроде бы в тему: “Вот уже два года как Иосиф Кобзон прекратил свою концертную деятельность. В связи с этим в искусстве образовалась кобзоновая дыра”.

— Ну-у, есть более интересные. Мне, например, в округе моем Агинском Бурятском водитель рассказал. Спросил меня: хотите? Говорю: хочу. “Когда сорок лет Моисей (а у меня народ там очень образованный) водил евреев по пустыне, одно племя отбилось...” Спрашиваю: ну? — “Вот сейчас его Кобзон и нашел”. Или, скажем: жена возвращается домой в три часа ночи, муж на нее набрасывается с кулаками: ты где была? Она: да что же ты так кричишь — на концерте Кобзона... Вот такие тоже анекдоты. Ничего страшного, я не обижаюсь.

— А чем вас можно обидеть?

— Обидеть? Наверное, только предательством, больше ничем. И самое страшное предательство — от друзей.

Вот у меня есть друзья, и они меня разочаровывают, когда предают. Или когда узнаю о них какие-то низменные вещи, об их отношениях, скажем, к родным: к жене, к детям, к матери. А когда меня спрашивают: у вас враги есть? — я говорю: у меня врагов нет, я не считаю их врагами. У меня есть недоброжелатели. Враг — это ведь какой-то человек, который стоит под домом, ждет, когда выйдешь. Чтобы оскорбить, бросить камень. Неистовый какой-то, сумасшедший психопат. Недоброжелатели — это те... Знаете, есть такой анекдот. “Вы слышали о том, что жена у Рабиновича — девица легкого поведения? И дочка тоже!” — “Но у него нет дочки”. — “Мое дело сказать...” Вот есть такая категория людей, которая говорит гадости. Я вам скажу. Я пытался примирить ситуацию, которая была в Белом доме в 93-м году перед расстрелом. По просьбе Лужкова и Галушко (тогда он был директором ФСБ) разговаривал с Хасбулатовым, разговаривал с Руцким. И я уже с ними договорился, они готовы были обсуждать. Но! Президенту Ельцину передавали, что я песни пою для депутатов. И я стал мафией, стал врагом. Заслали о Кобзоне в Америку в 94-м году материал, что я жуткий бандит, мафиози, продаю наркотики, оружие и так далее. Вот это враги. Самые настоящие. Тогда президент сказал Лужкову, откажись от этой мафии, от этих бандитов. Он с отариками, с тайванчиками... Но ничего — пережил.

— Нет, я просто отвечу, что у него дурной вкус. Я не претендую на вселенскую любовь, никогда не претендовал. И никогда не причислял себя к архипопулярным. Вот наши звезды сейчас, они начинают соревноваться: кто популярнее, кто известнее, кого больше показывают в прайм-тайм. Их эрогенная зона в кошельке зарыта. Они борются за гонорары: наступила золотая лихорадка, они получают на корпоративных концертах все, что хотят. Но стоит телевидению поманить их пальчиком — побегут без оглядки, никаких денег им не надо, ничего — только показать себя. Потому что себя они любят больше, чем публику, больше, чем песню…

— Один известный телеведущий сказал, что Кобзон так, как он поет, может петь хоть до ста лет. И вы вроде как обиделись.

— Ну потому что это может сказать только человек, который никогда не пел. Я хотел, чтобы они привели мне пример: кто еще на сегодняшний день 50 лет пропел на эстраде? Кто? У меня просто школа хорошая, и я очень много работал. Да, с уважением отношусь к своему аппарату вокальному, и потому запас велик. Несмотря на то что пережил две катастрофы медицинские, которые вообще лишали меня голоса. И все равно восставал из пепла, все равно пел. Потому что я люблю прежде всего творчество. А то, что там некоторые говорят… Какой-то там артист в Киеве, Назаров какой-то, в интервью произнес фразу: я не могу, говорит, шарашить, как Кобзон, я люблю профессиональное искусство. Дескать, намекнув, да? Потом есть такой Артемий Троицкий, с очень сомнительным отношением субъективным и к эстраде, и к музыке, и к сексуальной ориентации. Очень сомнительный человек. Который говорит о том, что, дескать, надоели вот эти вокалисты непрофессиональные с плохими голосами. Его спрашивают: кто? Ну, говорит, типа Кобзона... Это ему ли судить? Когда мне сказали: вы должны отреагировать, я ответил: Я? Да кто такой? Кто он?..

— Он-то, может, и кто такой. Но вот еще одна фраза, которую приписывают самому Утесову: “Бог дал этому парню голос, но послал его очень далеко”.

— А-а! Это мой рассказ.

— Значит, правда?

— Да. Это я выступал в 1964 году на Всесоюзном конкурсе, председателем жюри был Леонид Утесов. Мы с Аркадием Островским исполнили песню “Атомный век”, получили вторую премию. После выступления Островский — он когда-то играл в оркестре Утесова — подошел к Леониду Осиповичу и спросил: как вам мой мальчик? Вот тогда он и произнес эту фразу. “Ну что тебе сказать, как, Аркаша? Бог дал ему голос и послал на...” В общем, далеко послал.

— Ну это же обидные слова.

— Так послушайте дальше! Я даже счастлив был, что он так сказал. Потом, когда мы с Нелей отмечали 10-летие семейной жизни, Утесов, — а мы уже очень дружили, — был у нас тамадой в ресторане “Прага”. И вот тогда он публично сказал. Иосиф, говорит, я хочу принести тебе свои извинения. Однажды после твоего выступления ко мне обратился Аркаша Островский… И рассказал вот эту историю. “Так вот, я хочу тебе сказать, я был глубоко не прав. Я тебя считаю певцом номер один, склоняю перед тобой голову…” Да, был такой случай. Но еще раз повторяю: я не обижаюсь. Когда в газетах пишут: в концерте пел Кобзон, да сколько можно его слушать… — ну не слушай, кто ж тебя заставляет. Или: да мне не нравится, как он поет, — вот, скажем, если бы пел песню Леонтьев... — да пожалуйста, порекомендуй Леонтьеву петь песни Кобзона. Еще раз повторяю: я никогда не претендовал на вселенскую любовь, ее вообще не может быть как таковой. Кто-то ходит на концерты Лещенко, кто-то — на концерты Кобзона. Это нормально. У меня даже песня была такая, хотел примирить исполнителей.

Называлась она “Гастрольное танго”:

“На гастроли на рассвете хмуром прибыл я в чудесный город ваш.

И пошел взглянуть к Дворцу культуры, есть ли возле касс ажиотаж.

За билетами — очередь. В ней родители, дочери. Говорят о Леонтьеве: жаль, приехал не он.

Разве так улыбаются, разве так одеваются. И поет не в кроссовках он, этот самый Кобзон.

Интересно о себе послушать, я молву приемлю без обид.

Слушаю, как рыжая толстушка худенькой блондинке говорит:

“С детских лет обожаю я одного Магомаева, а супруг мой решительно в Толкунову влюблен.

Сколько раз обещали нам привезти Стаса Намина. Даже Аллу Борисовну! А приехал Кобзон”.

Я расстроен: может быть, уехать, повернуть свои гастроли вспять?

Мне, увы, не стать Эдитой Пьехой, да и Лаймой Вайкуле не стать.

Ну а зал наполняется, и концерт начинается. Если песня по сердцу вам, уезжать не резон.

В жизни всякое водится, вкусы часто расходятся. Вас приветствую песней я, ваш Иосиф Кобзон”.

— Да, это смешно, во-первых. Во-вторых, конечно, эту шутку придумал антисемит, вопросов у меня никаких нет. Когда слышу: ну, опять эти кобзоны, опять эти френкели, — я всегда говорю: вы научитесь петь, как кобзоны поют, музыку научитесь писать, как френкели пишут. Это прежде всего. И второе: вы научитесь любить так Россию, как любят ее френкели и кобзоны... Нет, меня это не обижает — это зависть. “Есть одно сужденье очень спорное, что бывает зависть только черная. Что бывает зависть только злобная, горькая, как путь на место лобное. Разве не бывает зависть белая? Зависть к прямоте, что рядом с бедами…” Это Кима Рыжова стихи. Зависть — такая сволочная штука. Две вещи я ненавижу в жизни: зависть и предательство. И я горжусь тем, что никогда в угоду конъюнктуре не менял ни свое имя — не самое эстрадное и звучное, ни свою фамилию.

— Тяжело было стать Иосифом Кобзоном?

— Тяжело. Но я стал. Потому что хотел. Слава богу, у меня такой характер принципиальный. Более того: еврей, с Украины приехавший, ни одного человека в Москве не знавший, — я стал народным артистом Советского Союза. Седьмым по счету за всю историю…

— Несмотря на знаменитые слова председателя Гостелерадио Лапина: чтобы больше этих кобзонов у меня не было?

— Несмотря ни на что. И я горжусь, что признан не только народом и публикой. Я признан еще и властью. Власть прекрасно понимает, что я честно отношусь к народу: я пою о своей стране, о подвиге народа...

— Но в середине 90-х власть вас подставила. Ведь можно так сказать?

— Конечно. Но это не секрет, почему она подставила.

— Вас объявили главным мафиози страны.

— Да, но так нужно было — шла борьба с Лужковым. А не с Кобзоном. И нужно было очернить окружение Лужкова: Церетели, Гусинского, Кобзона — тех людей, которые были рядом с Юрием Михайловичем. Ну как вы думаете: если хотя бы что-то из того количества обвинений, которые прозвучали, — а писали, что я торгую оружием, наркотиками, что я связан с русской мафией, — ну если хотя бы что-то они могли доказать, наверное, я не сидел бы сейчас с вами и не разговаривал.

— Это были самые тяжелые для вас годы?

— Конечно, тяжелые. И угрожали: мол, сейчас убили Отарика, следующий Кобзон. Но я сказал, что мне не нужна ни охрана, ни... Помню, встретился я с адмиралом Балтиным. А со мной стояли три человека — Громов обеспечил охрану из афганцев. Балтин посмотрел так: “Что это у тебя?” Я говорю: “Ну, охрана”. “И тебе не стыдно? Ты же мужик. Если тебя захотят убрать, уберут и с этой охраной. Хоть ребят-то пожалей”. И я их отпустил.

— Все дела минувшие, не о чем говорить? Или осадок остался?

— Конечно. Как в том анекдоте: ложки нашлись, но осадок остался… Я разговаривал с нашими большими чиновниками: ну почему, говорю, вы не боретесь за честь гражданина России, почему за мою честь не боретесь? Почему не дадите по мозгам Соединенным Штатам, не скажете: да вы что там, с ума посходили? Если у вас есть претензия к нашему гражданину, назовите, судите в конце концов, но почему навешали ярлык? Говорят: мы все понимаем, но это было время такое. Ну время-то закончилось, у нас уже другой президент! Но осадок-то остался…

— Вас до сих пор не пускают в США?

— Не пускают. Мне отказали в Страсбургском суде, когда я пытался предъявить иск США за клевету и за обвинения ложные. Мне сказали: вы знаете, по Венской конвенции любая страна имеет право отказать любому гражданину без всяких объяснений... Уж и Примаков, когда был премьером, с Олбрайт дважды разговаривал, и Иванов с Колином Пауэллом — со всеми вели переговоры. Говорили: слушайте, член парламента, профессор, народный артист, семейный человек, дети, внуки растут — ну что вы, ей-богу? Нет — и все.

— Вам это сильно мешает? Что не можете купить билет на самолет и улететь в США?

— Да нет, это меня раздражает. Если бы только меня не пускали. Они на этих же основаниях не пускают мою супругу, дочь мою, сына — всю семью. Дочь моя — образованная, мать троих детей, получившая в Америке образование, — говорит им: что вы делаете, по законам Америки, если бы даже мой отец был виновен, я не несу ответственности за его поступки. Мы знаем, отвечают, но вы все бенефицианты Кобзона, вы все живете за счет мафии Кобзона. Вот и все.

— Вы родились 11 сентября. Для Америки очень печальная дата. У вас нет никаких ассоциаций?

— У меня нет ассоциаций, не приведи Господь. У меня в этот день по традиции был концерт в “России”. И когда сообщили о трагедии, встал вопрос: может, снять концерт? Я говорю: ни в коем случае. Я не планировал эту трагедию, и поэтому я выйду на сцену. И я вышел. И первое, что сделал: попросил зал почтить память погибших и спел молитву. То есть выполнил свой моральный долг перед народом, не перед режимом американским. Мне жаль, скажем, — Зураб Церетели в Штатах открывал памятник, посвященный трагедии, и очень хотел, чтобы я присутствовал. Отказали…

— Он ведь тоже из “кобзоновской мафии”.

— Ну да. Но он не судился с Америкой, а я судился. Там же было так написано в статье американской: Царь русской мафии певец Иосиф Кобзон, в банду которого входят мэр Москвы Лужков, замминистра обороны Громов, банкир Гусинский и другие. Я сказал: согласен быть и царем, и кем угодно... Но они не судились. А я судился. Потратил деньги, и не более того. Ну да бог с ним.

— Я не считаю. Я их ощущаю иногда, но никогда не задумывался об их количестве.

— А из-за чего, как думаете, у вас находятся недоброжелатели?

— Ну как из-за чего! Из-за того, что я не совсем ординарный человек. Из-за того, что пою немножко лучше других. Из-за того, что в конце концов я всегда был определенной ориентации и всегда был мужчиной. И оставался мужчиной не только, извините за подробность, в постели, но и в жизни. Так что причин тут много.

— После книжки вашей, которая получилась скандальной, число недоброжелателей увеличилось?

— Наверное. Еще раз повторю: я с уважением отношусь к творчеству тех людей, о которых писал, но считаю, что они так же, как и все остальные люди, могут быть подвержены критике. Я, например, к критическим замечаниям всегда относился с вниманием. А они не воспринимают критику, считают, что неприкасаемые.

— С тех пор со Жванецким, Пугачевой, Михалковым не общаетесь?

— Нет, не общаюсь. Не общаюсь, потому что знаю, что они публично высказывали свое недовольство тем, что я подвергал их критике. Они говорят: вот если бы я это сказал один на один, лично, — тогда другое дело, может быть. Но если б лично, они бы не обратили на это никакого внимания.

— Сами первый шаг вы не делаете?

— Нет, я не делаю первый шаг по той простой причине, что не считаю себя виновным… Вот вы спрашиваете насчет недоброжелателей. А я считаю, плохо, когда их нет. Значит, ты так угодливо живешь. Я живу так, как считаю нужным, как я это понимаю. По тем принципам, которым меня учила жизнь. Жизнь суровая. И я научился держать удар. И не боюсь его держать. Не потому, что такой храбрый. Потому что принципиальный. Я мужчина, и я должен быть мужчиной до конца дней своих.

— А значит — ничего не бояться?

— Почему — очень многого боялся и пугаюсь по сей день. Скажем, я всю жизнь провожу в самолетах. И каждый раз волнуюсь, когда нахожусь в полете. Два раза видел себя уже на том свете. Однажды, когда мы летели в Австралию и этот огромный самолет бросало из стороны в сторону, как щепку какую-то в водовороте. А в 1971 году мы возвращались после гастролей из Риги, и во “Внуково” у самолета не вышло шасси. Я не люблю морские прогулки, не люблю море. Многие удивляются, как же так: яхты, пароходы. Я говорю: не люблю я морскую стихию, не моя стихия родная, и не моя — воздушная. Я приземленный человек. Вот когда нахожусь на земле, мне бояться нечего.

— А если вспомнить автоаварию, недавнюю сложнейшую операцию, “Норд-Ост”?

— Нет-нет, никогда не боялся. Я же вам сказал, что я достаточно убежденный в своих принципах человек и ничего не боюсь. И на операцию шел спокойно, и в “Норд-Ост”. Я понимал прекрасно, если даже со мной что-то случится, моя биография создана, я заработал право оставить в наследство детям свою фамилию. Чего ж тогда бояться?