Сегодня уже стало трюизмом цитировать высказывание Юрия Хатуевича Темирканова, в интервью лет десять назад, что дирижирование — это профессия второй половины жизни. Ещё полвека назад с этим мало кто спорил бы. Но Темирканов сам стал живым опровержением этой максимы. Как дирижёр он дебютировал в ленинградском Малом театре оперы и балета (сейчас Михайловский театр) в двадцать семь лет. Так что сегодня 35-летний Валентин Урюпин, уже пять лет возглавляющий хоть и провинциальный, но свой симфонический оркестр Ростовской филармонии, уже мало кого удивляет.
Да и что удивляться, если за дирижёрский пульт Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко Тимур Зангиев с успехом встал в свои девятнадцать лет, ещё на втором курсе консерватории.
Технически — исполнительская молодёжь чаще всего оснащена прекрасно, но подлинную музыкальность встретишь не часто. Хотя, не буду лукавить, среди молодого поколения я сталкиваюсь с талантами в полном и старинном смысле этого слова.
И всё же в этом году Урюпин меня удивил. Трижды в течение девяти месяцев он продирижировал Шестой симфонией Петра Ильича Чайковского. Дважды в Москве в зале им. Чайковского (25 февраля и 27 ноября 2020 года, оба раза с Российским национальным молодёжным симфоническим оркестром (РНМСО)). Третий раз он исполнил её со своим Ростовским оркестром за три дня до февральского выступления в Москве. Трижды продирижировать Шестой Чайковского менее чем за год, с моей точки зрения, это огромная нагрузка на психику музыканта.
Эту симфонию я, и не только я, отношу к небольшому числу музыкальных произведений, полноценно исполнить которые может только дирижёр с жизненным опытом — опытом открытий и разочарований, обретений и потерь, встреч и разлук, осмысления жизни и философского отношения к ней и к страданиям.
Почти каждый истинный художник рано или поздно приходит к проблеме Иова, проблеме страдания. Но не каждый понимает, сколь неправомерен вопрос «За что?», обращённый к Богу. Понять это было очень рано дано Иоганну Себастьяну Баху — но так и не дано Александру Скрябину, то и дело бросающему Небу вызовы и не просящему, а требующему ответа. (Это, конечно, моё личное мнение, я его никому не навязываю.)
Шестая симфония Чайковского (наряду с си минорной фортепианной сонатой Листа, 15-й симфонией Шостаковича, Альтовым концертом, 8-й и 9-й симфониями Шнитке) входит в короткий список не просто гениальных, но «опасных» музыкальных произведений. Если их исполнение адекватно замыслу автора, то оно оставляет на душе дирижёра рубцы — как микроинфаркт на сердце. Обычно об этом говорит выражение лица дирижёра, уходящего со сцены: оно бывает словно «опрокинуто внутрь». В любом неформальном исполнении Шестой Чайковского дирижёр, на мой взгляд, близок к саморазрушению.
Симфония стала для композитора трагическим итогом его жизни: продирижировав ею на премьере, он прожил всего девять дней.
Наименование «Патетическая» ей дал брат композитора Модест. Но оно оправданно только для первой части. В остальных частях — где тайно, а чаще явно нарастает ощущение трагедии, которая в финале полностью затмевает патетику первой части. (Справедливее было бы назвать её «Трагическая» — как Шестая Малера.) Третья часть симфонии — скерцо, но скерцо не радостное или комическое, а болезненное, лихорадочное, переходящее в макабрический марш. Для меня это место — самое страшное в мировой музыке. Страшнее, чем Dance macabre Сен-Санса и даже Marсhe funébre Шопена.
Не менее страшен переход (в четвёртой части) в мертвенный покой финала, истаивающего в неотвратимом небытии. И это надвинувшееся небытие так гипнотизирует слушателей Урюпина, что оба раза после того, как затих последний звук, в зале виснет мёртвая тишина — 25 февраля на двенадцать секунд, 27 ноября на пятнадцать. Паузы такой длительности после финала я в своей не короткой музыкальной жизни слышал, но чрезвычайно редко. Если исполнение вызывает подобную реакцию, то разве важно, кто за пультом — молодой дирижёр или умудрённый годами маэстро. (Я вдруг подумал: нет, всё же можно доверять молодёжи сочинения высокой философской мысли. Ведь не исключено, что молодому дирижёру с талантом и интуицией — откроется в заигранной партитуре что-то ускользнувшее от внимания даже крупнейших дирижёров.
Исполнение Шестой симфонии Чайковского в феврале было первой встречей молодёжного коллектива с этой великой партитурой. И она произвело неслабое впечатление. Особенно третья часть и истаивающий финал. Меня поразило тогда превосходное звучание оркестра, составленного из музыкантов или с малым оркестровым опытом, или вовсе без него. Кто не видел его состава, тот вполне мог решить по его звучанию, что на сцене какой-нибудь известный западный оркестр.
Тем интереснее была встреча с тем же коллективом и дирижёром всего лишь девять месяцев спустя. Отмечу, что первый раз я слушал их в зале, а потом и в записи, а второй раз — по трансляции, и несколько раз прослушал запись. Впечатление от второго исполнения, в ноябре, было не менее сильным, чем от первого. А может быть, даже и сильнее.
Насколько можно судить по записям, в ноябре оркестр играл ещё лучше — и это нормально. Я снова обратил внимание на необычную для наших оркестров чистоту звучания медных, на их ровный строй. Чувствуя, что в интерпретации Валентина Урюпина что-то изменилось, сформулировать это различие я пока не берусь. Упомяну лишь впечатление, что в ноябре симфония прозвучала суровее и строже.
Моя рецензия «Тайны Шестой симфонии Чайковского» на февральский концерт висит на FB.
За эти девять месяцев РНМСО еще дважды играл в Москве п/у Валентина Урюпина. 7 августа в КЗЧ они открыли фестиваль «Возрождение живого звука» в Московской филармонии. 17 ноября их концертом открылся VII Международный фестиваль «Другое пространство». Молодежный коллектив убедительно доказал, что ему под силу исполнение самой разнообразной по стилю музыки: от Моцарта до нашего современника Владимира Тарнопольского.
Справедливости ради надо сказать, что в РНМСО собраны лучшие из лучших: конкурс на участие в нём был очень велик (в среднем 10 претендентов на одно место). Но у медали всегда есть оборотная сторона — обычно музыканты «заточены» учёбой на успех в международных конкурсах. А там важнейший критерий — индивидуальность. Многие из оркестрантов уже стали лауреатами и даже победителями этих конкурсов. Игра же в оркестре такую индивидуальность, наоборот, нивелирует. Надо стать «как все». У струнных нужен одинаковый штрих, у духовых — атака и т. п.
Отметим ещё одну особенность РНМСО: у оркестра нет постоянного главного дирижёра. Следствие этого — невозможна «рутинная» игра, какая бывает там, где музыканты, порой по нескольку десятков лет, играют почти одно и то же. И если приглашённый дирижёр не нашёл общего языка с оркестром (или с его ветеранами), то такой оркестр играет «как всегда», мало внимания обращая на белую палочку.
А там, где главного дирижёра нет, — оркестранты вынуждены следить за рукой любого маэстро, успевая при этом глянуть в ноты, которые они, по молодости своей, скорее всего исполняют впервые.
Столь впечатляющий уровень игры РНМСО, очевидно, был достигнут благодаря достаточному числу репетиций. Я поинтересовался: перед февральским концертом РНМСО репетировал не меньше недели. На сегодня это очень большой период, и в большинстве симфонических коллективов мира он уже почти невозможен. Добиться же хорошего качества с одной-двух репетиций можно только с оркестрами высочайшего уровня. Поэтому сегодня некоторые такие оркестры почти полностью состоят из лауреатов международных конкурсов. Даже если речь идёт, например, о последнем пульте вторых скрипок
Владимир ОЙВИН
Комменты