Чтобы поговорить с Петром Мамоновым, корреспондент ГАЗЕТЫ Александр Зайцев в компании с участниками объединения «Свои 2000» - режиссером Сергеем Лобаном и Мариной Потаповой - отправился в деревню, где живет музыкант.

По прибытии обнаружилось, что нас ждали днем раньше, и посему Петр Николаевич уехал в Верею за цементом. Желтая крыша дома Мамоновых едва видна из-за забора, однако Петр Николаевич уже начал сооружать на своем участке нечто более монументальное - судя по фундаменту и количеству кирпича: «Мавзолей вот собираюсь себе построить». Мы ждем хозяина. Картина идиллическая. Вокруг дома ходят несколько сиамских кошек и множество абсолютно несиамских котят.

Наконец приезжает Мамонов, радостно приветствует гостей. Тут же начинается рассказ о встреченном им сегодня 74-летнем мужичке, поругавшимся с женой и по этому поводу освежившимся девятой «Балтикой». Поговорив с мужичком, который и воевал, и сидел в лагерях, Мамонов увидел в нем пример жизненной мудрости и душевного здоровья, не испорченного гнилой интеллигентской рефлексией. Мамонов обрушивается на Пушкина, Тургенева, Достоевского и русских писателей вообще: «Все учат нас, как жить, а их собственная жизнь – сплошной порок!»

Каким-то образом разговор переключается на его новый альбом «Сказки братьев Гримм». Мамонов достает диск и увлеченно показывает нам буклет, который сделал сам. Я говорю, что новый альбом кажется мне более мягким, чем два предыдущих, - может быть, автор теперь находится в более умиротворенном состоянии, чем раньше? Мамонов сильно удивлен: «Да? Что значит «мягче»? Кричать и переживать свои, как сказать, внешние сопли, когда вот ты утром встал и тебе херово и ты пошел кричать: «Ай-ай-ай, как мне нехорошо, я такой тонкий, а меня никто не понимает!»... Или спокойно оценить обстановку и посмотреть поглубже, что с тобой происходит. Как ни крути, так и остался мальчик-как-ни-крути-с-пальчик. Что кричать об этом? Вот я пытался, прилагал много усилий к своему исправлению, к своему восхождению, к лучшим в себе вещам, к чистоте... Все равно ничего не получилось. Чего об этом орать?.. Поэтому я считаю, что этот альбом... – Мамонов осекается и саркастически пародирует себя: - «Я считаю!»... в общем, как спел, так и спел».

Мы перемещаемся в сад, к вишневым деревьям. Мамонов садится на бетонную плиту, и начинается долгий разговор, вернее, по большей части монолог Петра Николаевича о высших материях. «Вот мы умрем, и останется наша душа. И не будет ни телевизора, ни кино, ни любимой работы, ни пива, ни развлечений, ни любимой обуви. А вот останешься только с тем, что накопил в своей душе. Ляг один в темной комнате – вот у нас свет здесь часто выключают – облом: не посмотришь кино, музыку не послушаешь. А потом думаешь: давай-ка проверим. И вот находишь в себе только крупицы какие-то. А там – всегда будет вечно так: останешься один на один с собой, без всяких развлечений. Плюс без тела, которое можно помыть, погладить, принять баню, побегать, на лыжах сходить, экстремальные виды спорта... И этого нет. Только огонек, который в тебе горит. И вот я очень часто стал себя проверять: как я останусь? Не готов. Далеко не готов. Вот это и есть ад - без Бога, понимаешь? Когда Бог в душе, то все управляется. И ничего не надо. У меня были такие периоды - длинные, по месяцу, по два, по три – для меня длинные, – когда встаешь утром, и ничего не нужно. Ни пожрать, ничего. Вот это благодать называется. Хоть кусочек мне был дан. Может, я кому-нибудь доброе сделал, не думая об этом специально, что вот я себя переборол и сделал человеку доброе, вот я какой хороший. А просто так, шел по пути как-то, сделал человеку доброе и сразу об этом забыл...»

Через некоторое время я понимаю, что ни одного заранее придуманного вопроса мне задать сегодня не удастся. Эта проблема уже даже не обсуждается.

«Тяжело... Ох, тяжело. И почему-то мы возомнили, что эта жизнь создана для наслаждений, для счастья. Ничего подобного. Это очень тернистый короткий промежуток жизни нашей. Это просто вот как живешь, живешь - и наступили экзамены. И вот это надо прожить. А потом начнется».

Что характерно: погружаясь в монологи, Мамонов тем не менее часто выныривает и иронически смотрит на себя со стороны: «Я что-то сел на камень и всем объясняю. Все и так знают». Разговор переходит на музыку. «Я вон музыку ставлю, покупаю, трачу бешеные деньги. Новые, модные, всякие у меня есть. Из Лондона через неделю приходит, всё. Ничего, никак меня... У меня один компакт только, один компакт, который я слушаю день и ночь: Бет Гиббонс. Которая поет мне прямо, мне, только мне. Такие песни редки. Мы вот купили сейчас, чтобы развлекаться с детьми... (критически) развлечения ведь нам надо, нам же все скучно! Ну, не нам - я имею в виду себя. Нам же все скучно. Или работа до упора, что тоже уход... а после работы что? Опять скучно. Если ты безблагодатной жизнью живешь. Дело в том, что Бог хочет, чтобы мы были счастливы. Но путь к этому счастью – не через одну-две молитвы и не через два-три месяца, а через 10-15 лет трудов. Тогда познаешь счастье настоящее. Вот как пишут, я повторяю просто. Я этому верю и вижу примеры, которые описаны в книгах, чувствую это в себе интуитивно, как... ну я же все-таки причастен к какому-то художественному творчеству, к каким-то подкорковым этим ощущениям, интуиции. Вот я это чувствую, что, да, здесь правда, здесь расположена истина. И почему-то каждый день я делаю по-своему, падла. Как мне хочется. А ведь что такое Закон Божий? Это Он говорит: «але, парень! Не делай это – плохо будет! Не потому, что я – грозный дядька с палкой, накажу тебя. Не накажу, ты сам себя накажешь. Тебе плохо будет, если сделаешь, я предостережения тебе написал, вот и все. А если будешь делать, как я тебе советую, тебе будет чрезвычайно хорошо. А мы всё этому не верим. Мы всё думаем, что мы сейчас сами: две бутылочки пивка - и захорошеет. На 20 минут – да. А потом окажешься опять же в своей глубокой... Глубже только. И вот мне 54 года, и я каждый раз одно и то же делаю. Кто я такой? Дурак, козел. Уподоблю себя, как Иоанн Златоуст пишет, неразумному ослу».

Получайте музыкальные новости первыми в Telegram!

У Сергея Лобана звонит мобильный. Мамонов говорит, что хороший звонок, а его сын Иван замечает: 'Как в 'Сталкере'. На это Мамонов говорит: «Вот кого не люблю, так это Тарковского. Вот миф! Мифическая фигура, - повторяет он задумчиво, - «Иваново детство» только». - 'А кто не миф?' - «Не миф? Чарльз Бронсон. «Прощай, друг» - вот мой любимый фильм. Ален Делон, острый, молодой, и Бронсон. Я просто прыгал на кровати. Никакого Годара, никакого Бергмана не надо. Настоящее кино. Ну вот, или Клузо, или Мельвиль, у которого какой ни фильм – всё по правде: преступники задумали ограбить банк, и всех убивают, всё, шансов нет. Черная серия. В общем 1950-70-е годы, Франция. Ну и наши, конечно, но наши мы уже все помним наизусть. Вот, я считаю, две школы кинематографии настоящие. А все эти умники и интеллектуальное кино – это бред, литературщина. Это надо книги писать, а не снимать на камеру. Я так стал относиться к кино. Раньше у меня все полки были заставлены Бергманом, Годаром... Вот я еще не проверил на вшивость...» Кто-то подсказывает: «Фассбиндера?» - «Нет, Фассбиндера проверил. Один фильм: «Американский солдат». Остальное все про баб этих... Нет, ну мы говорим, конечно, что все это – high, топ, мы говорим о личных пристрастиях, о нюансах, как, смею думать, специалисты в этом деле, которые насмотрелись, надумались уже об этом, напереживались. Например, из Бергмана у меня осталось что – «Осенняя соната» только. Почему? Потому что фильм о любви. О том, что ее нет, о потерянной любви, о том, что она была. И вот мне это интересно, я плакал, когда смотрел. И каждый раз, когда смотрю, я плачу. Потому что выше любви ничего нет. Потому что Бог есть любовь. А Клузо и другое – это все развлечение. Развлечение тоже должно быть качественным. Поэтому я вообще сомневаюсь, что можно что-нибудь сказать серьезное работой, то есть деланием: то ли кино, то ли писанием книг или писанием стихов, картин... Вообще, я в этом очень глубоко сомневаюсь. И даже точно скажу: не верю в это.

Серьезное что-то сделать можно, только работая над собой. Над своим духом, над своей духовной жизнью. Когда этого не получается... У меня - прямо вот иллюстрация, хоть в учебник помещай. У меня же все в порядке. И все в полном разгроме – духовно. А внешне у меня все в порядке: Мамонов делает интересные вещи, куда-то прорубается, интересные пути - никто этого не отрицает. Кому-то нравится, кому-то нет, но то, что интересный необычный человек, все уже установили. А я обычнейший, обычнейший человек Петя Мамонов, которому с соседом Толей интереснее поговорить. И мы часами с ним сидим и буробим под бутылку пива эту. И вот хорошо, что мы задумали с Сергеем: если мы поднимем это дело – снять такой фильм обо мне... ну, я клоун, и это хорошо, что я это осознаю и люблю в себе. И вот мое предназначение. Никакой я не серьезный актер, я клоун, который может веселить людей. Может, печальный клоун. Мне не надо будить в людях эти серьезные чувства, ничего я этого не хочу и никогда не хотел. Хочу выйти на сцену и людям дать на полтора часа роздых, как мне, когда я вижу - Жан Габен, Ален Делон, 1968 год, Франция, - я ставлю и я знаю: я на два часа выключен, всё. Как они мешочки собирают, как они готовятся, как планы чертят, лица эти. Классно, ничего мне больше не надо, никакого моралитэ. Какая мораль, когда вишня растет, а у меня еще чуть-чуть в багажнике винца?»

На мой скромный вопрос «Вы будете в «Апельсине» играть новые песни?» следует твердый ответ: «Что? В механическом?.. Играть я ничего не играю никогда. Я выйду какой есть. И спою, о чем думаю». - 'Так вы с Сергеем новый фильм собираетесь снимать?' - «Собираемся помирать», - твердо отвечает Мамонов. «Ну, это все собираются». - «Нет, мой друг. Вот еще одна тема тем. Фильм снимать, то-се – это может быть, а может и не быть. Помрем – точно. И никто об этом не думает вообще». Сергей в шутку замечает что-то о стволовых клетках и бессмертии. Мамонов реагирует: «Не волнуйся. За Господа Бога не волнуйся. Заморозиться можно, конечно... Но все создал Господь, нас – по образу и подобию Своему, поэтому мы и творим, поэтому мы и собираемся все что-то сделать. Потому что мы не творить не можем, потому что мы по образу и подобию, а Бог – Творец в первую очередь. И одна из причин, почему Он создал человека – чтобы было кому любоваться Его творением. Представляешь, сделал классный фильм, а зрителей нет. Облом! Ну облом! На каком-то этапе. Сначала тащишься сам – посмотрел 70 раз и думаешь: здесь нюанс, здесь хорошо, и здесь в кайф, и здесь качнуло... Ну кому-нибудь, хоть кошке показать. Кошка не врубается. Создал зрителя - такого же, как ты сам, чтобы воспринимал так же. А зрителю оставил выбор: или ты идешь в мое кино, или ты идешь... к соседу».

Переключаемся на съемки, которые делает Иван, сын Петра Николаевича. «Это не фильм, это мы шоу будем делать. Мне без группы надоело, а людей как-то не встречается. И я решил, я буду вживую петь и еще двух себя сниму и по сторонам поставлю. Вот группа из трех человек. А сейчас мы снимаем фон для этого. Хотим на фоне природы. Но это Ивана дело. А мое дело – снять человечка, который играет, - рассказывает музыкант. - Интересно, когда природа или что-то отснятое перестает быть тем, что ты отснял. А вдруг таинственным образом переходит в нечто другое. И это нечто другое не требует названия, а просто клево смотреть на это».

Вообще, на светских темах беседа долго не задерживается, и все мы возвращается к центральной проблеме. Марина Потапова, в частности, отказывается рассматривать жизнь как юдоль страданий и экзамен. Петр Николаевич продолжает: «Как жить без веры? Я вот жил 45 лет без этого. И что я сделал с собой? Я весь себя испил, у меня душа, как губка дырявая. И когда вера вдруг пришла – как обухом. Никуда я не стремился... Вдруг меня Господь сюда в деревню поселил, три года я сидел здесь, так же жил, так же балдел, и вдруг я понял, что так больше жить нельзя, как говорит наш любимый из «АССЫ». Слава Богу, у кого с самого начала так началось, кто чисто с молодости живет. У меня не так вышло. Меня сразу завлекли. Я эмоциональный человек, я с 13 лет начал пить – портвейн и все это прочее. Улица Горького, туда-сюда, хипписы, «фор аск» по 20 копеек – это было модно, драться там... Я всю жизнь, я сорок лет в тумане прожил, в тумане кайфа. Поэтому мне трудно очень жить, я ребенок, я младше тебя намного. Поэтому что мне только остается просить у Бога: Господи, я червяк немощный, но произволение мое – вот в сторону такую, не в сторону зла, а в сторону добра. Не хочу я туда, помоги, Господи. Никаких этих чудесных исцелений не бывает – это адский труд, 10-летняя работа, которую надо совершать каждый день. Каждый день душат тебя, каждый день тебе херово, каждый день тебя долбят; то ты справился, то нет; а если нет, значит, порушил все – сначала начинай. Духовная жизнь – самая главная. Что еще может быть выше и главнее? Это все станет череп и кости, кучка пепла. А душа вечно будет».

«Вот у меня сын средний – Даня. Он не в православной вере, ну это не важно. Он очень плотно в вере, он живет практически в монастыре. И я знаю его состояние, он говорит: «Пап, мне все это неинтересно - ни музыка, ни кино, ни книги. Неинтересно не потому, что я отверг, а просто меня не цепляет». И у меня был такой период, когда я начал, когда Господь подавал такие блаженные состояния, благодатные – ни за что. Ничего не было интересно – ни музыка, ничего». - 'А потом все вернулось?' - «Средний путь. Середина. Или надо идти в монахи, но я вижу, что я не могу. Средний путь – надо просто жить прилично. Но все равно ставить это на второй план. Можно жить абсолютно нормальной жизнью, но на первом месте должен быть Христос. И у меня это никак не получается, у меня на первом месте – мир, увлечения, соблазны, сласти этого мира».

'Вы с Хвостенко не общались, когда он сюда приезжал?' -«Хвост? Хвост, он пьет». - 'Он умер прошлой осенью'. - «Я знаю. Да нет, у меня с ним особо в общем-то... Я когда был маленький, мне было лет 10, я всегда любил общаться с людьми, которым 20. А сидеть, выпивать вместе, шутить и балагурить, петь друг другу свои новые песни... это скучнейшее.... А вот постоять, послушать, что старшие говорят! Я рос на Большом Каретном, и у нас было принято в начале 1960-х – выходили во двор ребята лет по 20 вечером, стояли, курили – и разговор часа на два. Без пьянки, без всего. О жизни, о бабах, то-се, кто куда работать пошел. А мне иногда разрешали постоять при этих разговорах, мне было 10 лет. Потому что я очень хорошо на воротах стоял, отчаянно. Бросался на мячи, разбивал себе рожу. И вот поверьте, пока я там находился, ни слова матерного я не слышал. И никакой похабности, скабрезности. Только такие – насколько можно в 20 лет о мудром говорить. И вот в том числе, наверное, Высоцкий там стоял, он как раз в те годы там жил. Толпа взрослых, и двум-трем из малышни разрешали постоять рядом. Покурить – ни в коем случае: сразу по губам получишь».

Возобновляется обсуждение документального фильма о Мамонове, который собираются снимать «Свои». Идея в том, чтобы представить Мамонова в сверхгипертрофированном виде. «Я понял, что надо сплошное хвастовство гнать: «я, я, я, я» - только тогда будет ирония. Только тогда не будет этих серьезных вещей. У меня есть песня такая, называется «Все сволочи». Пойдем послушаем». Мы перемещаемся по студии, которая занимает часть его небольшого дома. В студии тесновато, но зачем много места, если все свои альбомы Мамонов теперь записывает один. Происходит прослушивание песни «Все сволочи». После ее окончания приезжает большой грузовик с новой порцией кирпича, и это явный знак, что нам пора откланиваться. Прощаясь, я вспоминаю, что не спросил у него про альбом «Великое молчание вагона метро» (впрочем, я много о чем не спросил). «Вы воспеваете метро, а для меня сегодняшнее московское метро – это душегубство», - говорю я Мамонову. Эта мысль заставляет его неожиданно присесть. «Нет, - говорит он с убеждением, - это у вас такое клише: метро – ужас. Мы в молодости даже просто так катались на метро». «Тогда было меньше народу», - возражаю. «Нет, не в этом дело. Просто это неправильное отношение к людям. Они же родственники наши все – по Адаму. Да, они ужасные, толкаются и так далее, но разве будешь обижаться на родственников? Вот твой брат, он напился, облевал тебя случайно - разве ты будешь его бить за это? Он же твой брат!»