Двенадцать лет назад она исчезла из репертуара Большого театра, пробыв там совсем недолго, всего пять лет, а до того перерыв бы вообще катастрофически непозволительным – долгих четырнадцать лет, с 1983-го по 1997-й, эта удивительная палеофреска о противостоянии любви и власти не звучала в российской столице. И это при том, что предыдущая «Аида» Большого - постановка Бориса Покровского 1951 года в декорациях Т. Старженецкой более тридцати лет пользовалась неизменным успехом публики. Правда, все эти годы у нас была «кукольная» «Аида» на микроскопической сцене «Геликона», но при всём уважении к смелости Дмитрия Бертмана, решившегося поставить эту гранд-опера в весьма оригинальном формате, Москва очень скучала без настоящей, полномасштабной постановки этой великой оперы.

Поправить ситуацию на этот раз решил второй столичный оперный театр – Музыкальный имени Станиславского и Немировича-Данченко, который обращается за свою почти столетнюю историю к этому шедевру впервые. И это при том, что в театре на Большой Дмитровке есть собственные и немалые вердиевские традиции – достаточно вспомнить из спектаклей последних лет такие удачные, как «Отелло», «Эрнани», «Травиата», «Сила судьбы». «Аида» появляется здесь в качестве своеобразного послесловия к громким мировым торжествам по случаю 200-летия композитора, которые охватили планету в прошлом году. «Аида» была одним из «лидеров проката» в юбилейный год – каких-то только «Аид» не появилось по этому случаю в мире, а знаменитая Арена ди Верона предложила сразу две постановки – роскошную в стиле «колоссаль», кропотливо воспроизводящую инаугурационный оригинал 1913 года от легендарного Этторе Фаджуоли, и новаторскую от скандально-знаменитой каталонской театральной группы «La Fura dels Baus».

Театр Станиславского должен был сказать своё слово: если уж ставится столь массово востребованное название, то во сто крат важно оказаться небанальным. Вышли из положения оригинально – позвали великого Петера Штайна, который гарантированно не предложил бы ни циклопическую громаду в стиле Дзеффирелли, ни обскурантистское псевдоноваторство а ля новосибирский экзерсис Чернякова. И действительно, результат оказался впечатляющим: истинное новаторство, ибо это новаторство – полностью в рамках традиции. Штайновская «Аида» лишена пошловатого попугаичьи-павлиньего цветения прямолинейных визуальных эффектов, но она, тем не менее, именно про то, про что писал свою оперу Верди – про любовь и её жертвенность, про жестокость власти, про древний Египет, наконец.

Скупое сценографическое решение (художник Фердинанд Вёгербауэр) запоминается: оно играет с предельными контрастами света, с массивными объёмами, с редкими, но яркими цветовыми доминантами. Уже первая картина впечатляет и убеждает: чёрный проём величественного храма – и более ничего на сцене нет, но сомнений не возникает – это он, легендарный Египет, торжественный и непреклонный, давящий и манящий одновременно. Потом будут и таинственная мистерия в храме с золочёными идолами и лёгкими как пёрышко жрицами-виллисами, и торжественная встреча войск с развевающимися знамёнами, и романтическая луна в Сцене Нила – все атрибуты привычной «Аиды» Штайн оставляет, но при этом умело переносит центр нашего внимания с любования декором на нешуточную драму главных героев.

Здесь режиссёр копает вглубь, а не скользит по поверхности, не предлагает интерпретаций и идей, не предусмотренных авторами произведений. Лёгкие акценты, небольшие штрихи достаточны для Штайна, чтобы его Радамес получился по-настоящему охваченным ужасом от своего невольного предательства, Аида – решительной и смелой, упорной и непреклонной, Амнерис – раздираемой противоречиями, мятущейся, словно загнанная львица. Относительный радикализм является лишь однажды, в финале: самоубийство Амнерис – слишком простое решение для этой истории, почти акт милосердия к разрушенному душевному миру египетской царевны.

Каждая партия в штайновской «Аиде» - выпукло, зримо сделанная роль. И статуарный декоративный мастодонт, чем часто предстаёт эта опера, превращается в живой театр, который в иные моменты нешуточно берёт за душу, переворачивает твоё нутро, заставляет испытывать редкие ощущения сопричастности. С точки зрения театра эта «Аида» - достойное и самое естественное решение для Дома Станиславского.

Музыкально не так всё гладко (третий премьерный спектакль), хотя театр, опиравшийся только на собственные ресурсы, приложил немало усилий для того, чтобы великая опера прозвучала качественно. Нет вопросов к низким мужским голосам – и Антон Зараев (Амонасро), и Дмитрий Ульянов (Рамфис) просто великолепны, и даже обычно звёзд с неба не хватающий Роман Улыбин (Фараон) производит хорошее впечатление.

С главным треугольником всё гораздо сложнее: похоже, как нередко бывает в Стасике, здорово перерепетировали, изрядно поэксплуатировав певцов, что не могло не сказаться на их звучании. Например, тембра Анны Нечаевой (Аида) просто было не узнать – настолько жёстким, напряжённым, перегруженным он казался, да к тому же с более чем допустимым тремоло и интонационными неточностями. Хотя очевидно, что партия – абсолютно её, и могла бы получиться просто на отлично. Краса и гордость Стасика тенор Нажмиддин Мавлянов, четыре года назад блистательно начавший свою московскую карьеру именно с вердиевской роли (Альваро в «Силе судьбы»), был очевидно нездоров: голос оказался слишком затемнённым и заглублённым, а взятые фальцетом верхушки на пиано должного впечатления не произвели. Хотя опять же, совершенно понятно, что при ином раскладе это мог бы быть исключительный Радамес: качество голоса, неоспоримое вокальное мастерство и органичная восточная внешность – редкое сочетание качеств, которыми обладает певец. Наиболее удачна, пожалуй, оказалась Лариса Андреева (Амнерис): её сверхвысокое меццо, едва ли не драмсопрано, прекрасно легло на сложнейшую партию, а природная грация и недюжинный артистизм позволили артистке по максимуму реализовать все задумки Штайна.

Самое неоднозначное в этой премьере – работа маэстро Коробова. Сам по себе оркестр звучал весьма качественно, и даже египетские трубы «поперхнулись» всего лишь однажды. Но столько в этом прочтении было сомнительных новаций, что порой узнать «Аиду» было крайне затруднительно: немотивированные сдвиги темпов, то кисельно-растянутые, то истерически взвинченные, немыслимые акценты, ферматы, не пойми откуда взявшиеся звуковые дыры в виде псевдомногозначительных пауз, выпяченные подголоски немало удивляли, причём удивляли неприятно. Динамического разнообразия при этом почти не наблюдалось: по сути, у оркестра было только два нюанса – действительно хорошие, ласковые пианиссими, и громоподобные форте, злоупотребляя которыми, дирижёр умудрялся не раз заглушить солистов, особенно «успешно» в ансамблях. Все предпремьерные декларации маэстро о камерности спектакля остались лишь красивыми словами.

И если вокально, безусловно, спектакль дозреет и обретёт необходимее кондиции (тем более, что потенциал штатных солистов – и обсуждаемого первого состава, и не слышанного рецензентом второго – колоссален), то общая музыкальная трактовка для такого высококлассного театрального продукта, каким явилась штайновская «Аида», нужна бы совсем иная – более тонкая и менее самоуверенная.

Александр МАТУСЕВИЧ, «Новости музыки NEWSmuz.com»